Балерина из Актобе Малика ТОККОЖИНА танцевала на подмостках лучших алматинских и московских театров. Сегодня наша 27-летняя землячка – солистка балета в Польше. Корреспондент «Эврики» побеседовала с одной из ведущих танцовщиц краковской оперы. 

«Честно, волнуюсь. Никто из артистов балета не любит давать интервью, – говорит с улыбкой Малика Токкожина. – Нам легче передавать свои эмоции через язык тела, в танце. Мне и в школе отвечать у доски всегда было тяжело. От волнения сразу менялся голос».
Так начинается по видеосвязи наша беседа с балериной. Польский город Краков закрыли на карантин, и последний месяц театр краковская опера проводит только онлайн-трансляции балетных спектаклей. Сейчас у артистов небольшие зимние каникулы.

«Ты такая счастливая – можешь кушать всё, что хочешь!»
– Малика, как вы отдыхаете? На диване или в отпуске балеринам всё равно надо каждый день «растягиваться»?
– Никаких физических нагрузок, полный релакс. Если отпуск полтора месяца, то за неделю до выхода на работу начинаю заниматься. С каждым годом всё тяжелее и тяжелее входить в форму после перерыва. На диетах никогда не сидела, потому что я не склонна к полноте. Наши девочки говорят: «Ты такая счастливая: можешь позволить себе кушать всё, что хочешь!». Только когда приезжаю в Казахстан, немного поправляюсь, пища натуральная и жирная. Бесбармак я здесь не готовлю, как-то попробовала пожарить бауырсаки, но ничего не получилось. В свободное время мне нравится делать диадемы, причём каждая ассоциируется с определённой ролью, которую я станцевала. Девчонки для выступлений покупают диадемки, а я сама плету. Ну, а в рабочем режиме день начинается с «классики», это святое.

– Что такое «классика», поясните нашим читателям.
– «Классика» – когда встаёшь у хореографического станка и приводишь всё тело в порядок. Небольшой разогрев, растяжка и дальше на репетиции. В театре 8-часовой рабочий день: с 10 утра до обеда и второй заход – с 6 вечера до 22.00.

– Однако поздно у вас заканчивается рабочий день…
– И не говорите... Пока доедешь до дома, поужинаешь, ещё хочется какой-нибудь фильм посмотреть, уже время спать. За несколько часов сна тело элементарно не успевает восстановиться от физических нагрузок. Мы давно просим поменять рабочий график, но пока всё по-прежнему. Хотя если вспомнить, как в Москве я танцевала с утра до вечера, без перерывов, то здесь легче.

«Не могла поверить, что мама уходит»
– Малика, вы часто бываете на родине?
– Каждое лето, только в этом году помешала пандемия. Когда приезжаю в Актобе, кажется, что он как будто всё меньше и меньше. Мне там тесно и тяжело дышать.

– В Актобе вы впервые встали на пуанты?
– Да, мой первый танцевальный кружок «Галатея». Мама отдала меня в 8 лет. Если честно, я не горела желанием танцевать. Просто перед школой появилось много свободного времени, и нужно было чем-то меня занять. В группе я оказалась ниже всех ростом. Но все движения запоминала быстро. Через два года директор танцевальной школы собралась везти меня и других девочек в алматинское хореографическое училище имени Селезнёва. Мама спрашивала меня, хочу ли там учиться. Я говорила, что не хочу уезжать из Актобе. Совсем маленькая была, 10 лет. Но родители уже за меня решили. Я прошла все три тура. Правда, у меня выявили сколиоз, но в училище взяли. Помню, как на линейке впервые увидела педагога по классическому танцу: пожилая женщина, маленького роста, на вид очень строгая.

– Не представляю, что в 10 лет ребёнок может оторваться от семьи. Как маленькая девочка переживала разрыв с родным домом?
– Хорошо помню день прощания. Уже шли занятия. Мама постучалась в зал во время урока. Я знала, что она скоро уедет, но как-то этого не осознавала. Я начала плакать, и мама быстро ушла, чтобы тоже не заплакать. Мама, кстати была беременной. Сейчас вспоминаю эти моменты, и слёзы наворачиваются. Захожу обратно вся такая заплаканная, сажусь на коврик продолжать растяжку, педагог мне стопы мнёт и успокаивает: «Не плачь, всё будет хорошо, всё хорошо». Нас в комнате было 6 девочек. Как начнём вспоминать дом, семью, все вместе ревём. Приезжаю на каникулы домой – слёзы лью, уезжаю – тоже. На третий год уже свыклась. Училась справляться с бытовыми вещами. Как-то испачкала джинсы, а стирать не умею. Девочка на год старше меня учила. Стиральных машин у нас не было – всё вручную. На руках были ссадины после стирки. Наверное, раздражение на коже от порошка и слишком усердно тёрла.

– С мамой часто созванивались?
– Тогда ещё не было сотовых телефонов. Мама купила мне карточку для звонков в автомате, на чрезвычайные ситуации. Но чаще мама сама звонила в интернат. Когда кричат на весь этаж: «Мама Токкожиной!», и ты бежишь, счастливая, к телефонной трубке. Общались редко, всё-таки связь иногородняя, дорогая. И вот я как-то заболела, меня положили в так называемый изолятор, палата возле медпункта. У нас при малейшей простуде сразу ограждали от других детей. Я там лежала с температурой одна, и мне было страшно. Позвонила маме, поплакалась ей. Она так сильно распереживалась за меня. После этого я больше старалась её не расстраивать своими разговорами о болезнях.
У нас вообще здание училища было старое, это потом ремонт сделали. Длинный-длинный коридор, стены облупленные, и свет мигает, как в психбольницах. Я боялась ночью ходить в туалет. Он был в самом конце коридора. И ещё пугали страшилками, что интернат построен на кладбище, по этажам бродит призрак основателя училища Александра Селезнёва.

«Если даже умираешь, танцуй до конца»
– В прошлом году разгорелся скандал в балетной школе при Венской опере, где над детьми издевались и изнуряли тренировками (статья австрийской газеты Falter «Нас ломали». – Е.Р.). Балетные училища не зря сравнивают с суворовскими. Рассказы о муштровке, растяжках до адских болей, жёстком соперничестве между учениками. Вы тоже через всё это прошли?
– Профессиональное балетное училище не берёт детей без определённых физиологических данных. Ребёнок же будет мучиться, идти против своей природы. У меня уже была хорошая база, которую мне дали в Актобе. Я уверенно сидела на шпагате. В детстве мы ведь работаем не для себя, а ради похвалы педагога. Если меня хвалили, то весь день порхала. Пройти тяжёлый танец – для этого нужно иметь характер. Учитель никогда не позволяла остановиться посредине выступления. Она говорила: «Если даже умираешь, танцуй до конца». Занимались с утра до 5 вечера. Не могу сказать, что меня «ломали». Мы сами жили танцами, и общались с девочками только о балете. Зависти между нами не было, а может, и была, но я не понимала.
Смешно, что в третьем классе за лето вытянулась на 10 сантиметров. Прихожу на урок историко-бытового танца, а я выше всех мальчиков. И почему-то мне казалось, что я некрасивая. Ну, каким-то девочкам мальчишки оказывали знаки внимания, а мне нет. Значит, со мной что-то не так. У многих девчонок есть такие комплексы. Сейчас, конечно, о своей внешности я так не думаю.

– В балетной школе у вас вообще было детство?
– А что вы понимаете под словом «детство»? Играть в куклы? Были изнуряющие репетиции, но мы так же выходили на улицу и веселились в классики, резиночки, прыгали на скакалке. В интернате с девочками строили какие-то домики. Сейчас детей перегружают различными кружками после школы. Вот у них нет детства.


Кордебалет – огонь, вода и медные трубы
– Могу предположить, что в театре вы начали с кордебалета?
– Верно. Я потихоньку работала на последних курсах учёбы. Каждая балерина должна пройти школу кордебалета, как через огонь, воду и медные трубы. Кордебалет – душа балета. Если у одного человека не получаются какие-то танцевальные движения, на репетиции будут тащить весь состав. Все – звенья одной цепочки. Стоять в одной линии не так-то просто.

– Когда стояли в общей линии, мечтали о сольных ролях?
– Я параллельно репетировала сольные партии. Есть балерины, которые всю жизнь танцуют в кордебалете. Кому-то из танцоров дают шанс вырваться, но если не потянул главные роли, снова возвращают в кордебалет. Год я потанцевала в Алматы, а потом захотелось в Москву. Сама позвонила, мне назначили дату просмотра. После просмотра сказали, что меня принимают. Так я начала работать в «Имперском русском балете».

«Собрала чемодан, но заставила себя остаться»
– Русский и казахский балет. Переход был тяжёлый?
– Я чувствовала в себе академию, потому что в училище имени Селезнёва у нас была смешанная петербургская и московская школы. Не секрет, что русский балет – самый лучший. У нас в Кракове, если гастроли из России, то все идут с удовольствием. Но казахстанский балет тоже поднялся на достойный уровень. Сам факт того, что у нас уже есть две балетные школы: в Алматы и Нур-Султане… Особенно сильные казахстанские мальчишки-танцоры, их знают на международном уровне. В «Имперском русском балете» мне дали репетировать сольную роль феи Крошки в спектакле «Спящая красавица». Через два с половиной года я перешла в театр «Русский национальный балет». Выездная труппа, мы всё время гастролировали, и я мечтала о жизни в Европе. На гастролях в Америке поняла, что это не моя страна: всё какое-то наигранное, ненастоящее. У американских балерин безупречная техника, вращаются, как юла, но не хватает изящества. Я рассылала резюме по заграничным театрам, но пропускала из-за гастролей все просмотры. Удалось выкроить свободный денёк и слетать на отбор в Краков. Через месяц ответили, что берут в солистки.

– Так сразу в солистки балета?
– Да. В Москве у меня были и второстепенные роли, и главные, а в краковской опере пошли сольные партии в постановках «Щелкунчик», «Сон в летнюю ночь». Я так волновалась перед первыми выступлениями: коленки дрожали, ноги не слушались. В Москве балет классический, а в Европе танцы более современные, классика смешана с контемпорари. Мне было тяжеловато перестроиться. Я чувствовала себя немного зажатой. Потребовалось время, чтобы внутренне освободиться.

– Не было чувства, как говорят: свой среди чужих и чужой среди своих?
– Наверное, ходили такие разговоры, что какая-то приехала из Казахстана, а её поставили солисткой. Первое время мне было некомфортно из-за языкового барьера. Я ни с кем не общалась, кроме моего молодого человека, мы вместе переехали. А познакомились в московской труппе, он – артист балета из Белоруссии. Я уже даже чемодан начала собирать обратно в Москву. Но заставила себя остаться.

– Выучили польский язык?
– Первое время я вообще ничего не понимала, все кругом «пшикают». Через полгода начала разбирать фразы, сейчас уже читаю. С репетитором я не занималась. Слушала аудиоуроки в гримёрке. Польский язык похож на русский, его несложно освоить. И заметила, что польские артисты любят жаловаться: на постановки, нагрузку. Я не привыкла ныть. Нас учили, что в балете нет места жалости.

«Я свыклась с вечной, ноющей болью»
– В фильме «Чёрный лебедь» балерина каждый раз перед репетицией проделывает ритуал: бинтует пальцы на ногах.
– Забинтованные пальцы – это точно, потому что натираешь. Лучше заранее перебинтовать, чтобы потом не мучиться с мозолями. Особенно тяжело на новых пуантах: это – как новые туфли, сначала нужно их разносить. Ты всё время учишься этому искусству. Учитель нам говорил: «Пуанты – ваша вторая кожа». В мягких балетных туфлях танцевать удобнее, потому что держишь вес хотя бы на полупальцах, а не на кончиках. Вот поэтому у балерины не должно быть лишних килограммов – она просто свернёт себе ноги.

– Кстати, о падениях…
– У каждой балерины есть падения. Я падала не раз. В пуанте что-то порвалось, пол скользкий, ногу не так поставила, и всё – «ушла». Главное, быстро встать и танцевать дальше. Как-то во время выступления разорвалась тесёмка на пуантах, и с этой размотанной ленточкой мне пришлось танцевать всю партию. В перерыве за кулисами мне её пришили.

– Вам, случайно, не подкидывали в пуанты стёкла?
– Я наслышана о том, что конкуренты могут подложить стекло, разрезать костюм. Но, к счастью, я с таким не сталкивалась. Такая жёсткая конкуренция больше характерна для старой школы балета. Максимум, у нас могут обсудить коллег втихушку в гримёрках. Мне кажется, пакости другим делают неуверенные в себе люди, или вот так идут против несправедливости. В балете часто бывает, когда кого-то незаслуженно ставят на главную роль. Ну, чьи-то любимчики, некоторых хотят вытащить из кордебалета. В каждом коллективе есть девочка со связями, и она точно будет в солистках.

– Прима-балерина Большого театра Марина Александрова произнесла такую фразу в одном из интервью: «Балет – очень больно». Вы согласны?
– Для артистов балета это привычно – там, тут связки порвались. У меня со школы проблемы с ахилловым сухожилием. Как сильная нагрузка, сразу начинает болеть и опухать ахилла. У каждого артиста что-то да болит. После репетиции ноги гудят от нагрузки. Я привыкла к какой-то вечной, ноющей боли. Карьера у балерины заканчивается рано. Лет в 40 артистка балета прыгает не так легко, как в 20 лет. У нас многие работают, пока позволяет здоровье. И девочки из декрета быстро выходят. Танцевать надо так, чтобы зрителям было не в тягость смотреть на тебя, и не боялись, что балерина рассыплется на сцене.

– А есть спектакль самый тяжёлый по технике выполнения?
– Все танцевальные партии, где много вращений. У меня оно нестабильное. Остаюсь после работы в зале и пробую снова и снова. Для меня этот элемент всегда связан с риском: сделаю-не сделаю. А вот прыжки люблю.

– Малика, что значит быть прима-балериной?
– Прима – это балерина, которая станцевала все главные партии, какие только есть в балете. Мне нравится смотреть на Ульяну Лопаткину. У неё нет особенных природных данных для балета, а наоборот: высокий рост, крупные стопы и кисти. Сколько она вложила труда, чтобы блистать в танце! Все говорят, что мне больше подходит лирический образ. Но я люблю также примерять что-то дерзкое, эмоциональное. Хочу станцевать Кармен. Раньше я была слишком юной для такой партии, а сейчас готова.

gazetaevrika@gmail.com